Глава вторая

Телеграмма

1

Первым, кто узнал о предстоящей национализации завода, был главный управитель Шарль Гризон. За несколько дней до того, как начала работать созданная совдепом комиссия по учету и приему заводского оборудования, главный управитель собрал у себя всех своих и русских инженеров.

Разговор происходил в обширном кабинете с изразцовым камином и огромными окнами, занавешенными плотными шторами. Углы кабинета тонули в полумраке. Две электрические лампочки в зеленых абажурах были низко опущены на медных начищенных цепочках. Они освещали большой письменный стол, телефон и два чернильных прибора. Голова Гризона оставалась в тени. Только длинные пальцы, нервно барабанившие по краю стола, выдавали его состояние.

— Господа! — сказал Гризон, не вставая с кресла. Он сжал подрагивающие пальцы и чуть подался вперед. — Я буду краток и откровенен. Обстановка, сложившаяся в этой несчастной стране, вам известна…

Дальше нужно было сказать, что правительство молодой Советской республики постановило считать завод государственной собственностью и передать его в руки народа. Подумав об этом, Гризон поморщился как от зубной боли и коротко сказал:

— Издан декрет о национализации завода.

Приподнявшись, Гризон толкнул вверх зеленые абажуры. Они взлетели высоко над столом. Стали видны висящие на стенах уральские пейзажи, писанные Ниной Гофман. Стенные часы показали восемь вечера.

Инженеры сидели вдоль стен на венских стульях с плетеными сиденьями. Некоторым русским специалистам не хватило места Они стояли тесной кучкой у дверей. На их лицах Гризон не видел недоумения, хотя кое-кто и смотрел на всесильного правителя с удивлением. Удивлялись тому, что Гризон прекрасно знает русский язык.

В кабинете становилось душно.

— Мы возвращаемся на родину, — продолжал Гризон, обращаясь к соотечественникам. — А вас, господа, — он повернул голову в сторону русских, — прошу подать прошения об увольнении. Содержание будет выдано вперед на тот срок, который потребуется для ликвидации этой азиатской Парижской коммуны.

Гризон криво усмехнулся.

Здесь же за письменным столом управителя на отличной французской бумаге были написаны прошения. Всем, кто ставил свою подпись, секретарь Гризона выдавал одинаковые пачки денег, независимо от того, был ли это простой мастер или заведующий цехом.

Инженеры расселись по прежним местам, ожидая разрешения уйти. Гризон встал.

— Завод должен погибнуть, — мрачно сказал он. Сухое лицо его казалось каменным. — И он погибнет, неминуемо и неотвратимо, как в бурю гибнет корабль, лишенный управления. Завтра не загудит гудок, потухнут печи, остановятся станки и паровозы. Так нужно! Остальное сделают воровские руки чумазой черни.

Гризон так же резко опустил лампы и сел. Инженеры стали расходиться.

Через полчаса Гризон вызвал к себе Авдея Васильевича Савелова. Разговор был почти такой же, что и с инженерами, только в более любезной форме и с тою разницей, что Савелову Гризон предложил выехать за границу.

— Для вас там найдется место, где вы сможете применять свои знания и опыт.

— Благодарю за честь, — сказал Савелов, почтительно склоняя голову. — Не поеду.

Чуть заметная усмешка тронула сухие губы Гризона. Неподвижное лицо его неожиданно оживилось. Он с интересом взглянул на Савелова, как глядят на ребенка, впервые столкнувшись с его упрямством.

— Вас первого расстреляют большевики, — раздельно произнес Гризон, и лицо его снова стало каменным.

— Может быть, — спокойно согласился Савелов. — Но сделают они это здесь, на русской земле.

Гризон молчал. В камине разгорались сосновые поленья. Отблески огня дрожали на старом паркете. Мирно тикали часы. Ни одним звуком не нарушалась тишина.

И только сейчас, в этой тишине, дошел до Савелова страшный смысл сказанных французом слов. Савелов считал, что искренне, как всякий честный русский человек, любит Россию. Любит давно, сильно, до боли сердечной. Он всю жизнь провел на заводах, среди огня и машин, но, несмотря на это, слово Россия вызывало в нем прежде всего картины деревенской жизни. Может быть, потому, что детство его проходило в деревне.

Старый сад с большим прудом, отцовский дом со стеклянной террасой, чай на свежем воздухе в обществе товарищей — студентов, приезжающих на каникулы, и бесконечные споры о будущем России. А там дальше, если открыть садовую калитку, будет большая дорога, скрипучие крестьянские обозы, полусгнившие домишки с соломенными крышами, запах овинов, чистенькая церковь и угрюмые мужики в потных рубахах.

— На что вы рассчитываете? Выбора нет, и пока он представится, с вас сдерут шкуру.

Савелов вздрогнул. Гризон смотрел на него тяжелым непроницаемым взглядом. Ну что ж, пусть расстреляют. Песчаный холмик зарастет весной молодой травой, и нежная березка опустит на могилу свои плакучие ветви. Пришли на память слова из любимой песни:

Будут нивы ему хлебородные

Безгреховные сны навевать.

И тихая тоска заполнила его сердце.

— Честь имею, — вполголоса проговорил Савелов и повернулся к двери.

И уже совсем поздно Шарль Гризон встретился еще с одним человеком. Видел его только Савелов. Выходя от управителя, он столкнулся с заведующим мартеновским цехом Гофманом. У немца было хмурое застывшее лицо. Он посторонился, пропуская Савелова, и, взглянув на часы, заторопился к кабинету Гризона.

Савелов поглядел ему вслед и усмехнулся. Спешит немец, боится опоздать. Не дай бог прийти к управителю на пять минут позже назначенного им часа. Гризон не терпел рассеянных людей. Заводским делам он отводил ежедневно два часа. Ни минутой больше, ни минутой меньше. Остальное время уходило на развлечения. Если бы позднее двенадцати остановился весь завод, до следующего утра Гризон не шевельнул бы и пальцем.

Даже ежегодные собрания по распределению прибылей, на которые приезжали акционеры из Парижа и Лиона, никогда не длились больше пятнадцати минут. В протоколе так и отмечалось: начало — десять часов, конец — десять часов пятнадцать минут. Зато перед этим бухгалтер Гризона больше недели проводил один в закрытом кабинете, занятый подсчетами. Эта работа производилась тайно от всех, в особенности от рабочих. Мало кто знал, какие барыши дает производство. На собрание акционеров выносились готовые цифры.

Неизвестно, какой разговор произошел в этот вечер между Гризоном и Гофманом. Велся он без свидетелей, с глазу на глаз. Вернувшись домой, Гофман долго курил. В доме царил беспорядок. На полу валялись картины. Стояли раскрытые чемоданы. Торчал огромный ковер, свернутый в рулон. Нина помогала прислуге упаковывать фарфор. Отослав горничную, Гофман сказал:

— Мои вещи не укладывайте. Я остаюсь.

Нина вопросительно взглянула на мужа. Он молчал.

— Что это значит?

— Так распорядился Гризон. И, пожалуйста, об этом ни слова.

— Разве никого не нашлось, кроме тебя?

— Савелову Шарль не доверяет.

Нина села и задумалась. Она догадывалась, что мужу предстоит